ТАЙНЫЙ КУЛЬТ

(диалог)

Авдотья Андреевна, цветущая барышня, сидит в кресле в старинной петербургской квартире, тяжелые бархатные портьеры с кистями полускрывают пейзаж Невы с крепостью и стрелкой Васильевского острова. На стенах поверх шелковых обоев, потемневших от времени, виднеются фотографии и картины в причудливых рамах, на столике в кожаной папке, тисненной растительным орнаментом, на листах под калькою фотографии.

Тимофей Петрович, средних лет господин, смотрит в окно.

А.А. Ах! Эти дивные фотографии; когда я гляжу на них, странное чувство охватывает меня, словно нет этой жизни за окнами, все стихает, но я не переношусь в другие времена, нет, это как бы чувство другого пространства, которое существует одновременно с нами, обычными, сидящими здесь.

Т.П. Вам бы хотелось побывать там? Я хотел бы.

А.А. А я даже и не знаю, хотела бы, конечно, но я не знаю, что предпочесть. Весь мир фантазии этих фотографов мне кажется различным, мне трудно выбрать, а посетить все мне не удастся, я девушка занятая. Я и так переношусь каждый раз, когда вижу что-либо прекрасное.

Т.П. Прекрасное. Вот именно. А если вы видите создание художника, не пользовавшегося этой категорией?

А.А. Да ну Вас, Тимофей Петрович, вечно Вы ляпнете какую-нибудь гадость, я не желаю говорить о неприятном, и замечать его не желаю. Я готова беседовать с Вами часами, но увольте, я не желаю, слышите, не желаю иметь темой обсуждения безобразное, у меня от всего этого и так мигрень, я и телевизор смотреть-то перестала, не лишайте меня радости общения с Вами, а то я Вас выгоню.

Т.П. Ах, Авдотья Андреевна, я вовсе не желал Вас разгневать, простите великодушно, не гоните меня, я обещаю говорить только об изящном.

А.А. То-то. Лучше бы объяснили мне что-нибудь необъяснимое, например, почему мне нравятся эти фотографии.

Т.П. Нет ничего проще, Авдотья Андреевна. Вы натура возвышенная, с детства окружены музами, ищете прекрасное. Ищете его в искусстве, хоть найти нынче красоту в искусстве, ой, как нелегко.

Авдотья Андреевна берет на столе лежащий цветочек и, сердито глянув на Тимофея Петровича, кидает, метя в лицо.

А.А. Перестаньте! Вы опять пытаетесь все на безобразия перевести.

Т.П. Отнюдь, Вы выслушайте меня до конца, тогда и судите меня судом строгим.

А.А.  А Вы излагайте тогда все по порядку, Вы, “теоретики”, вечно растереотизируетесь, ни конца, ни начала, ничего не понять, сами с собой рассуждаете целый день, потом, ни с того, ни с сего вдруг да и заявите что-нибудь вроде “красота спасает мир” и рады, а мы, бедные, думай потом целый час, от кого спасет, как спасет, какой мир . . .

Т.П. Хорошо, тогда слушайте, а я постараюсь изо всех сил чтобы было и с началом и с концом. Только предупреждаю, это не полная правда, а лишь теория, так сказать. Представьте себе такую модель: создает художник некую видимую зрителю на его картине реальность. Из чего-то он ее моделирует. Он имеет свой запас образов. Если образы окружающей действительности им игнорируются, то он извлекает их из своей памяти. Вы ищете красоту - значит, Вы из той прекрасной страны, где она, красота, пребывает; картина, фотография - для Вас весточка с родной земли, а художник воспринимается Вами как земляк, встреченный на чужбине.

А.А. Но барон фон Глоден немец, жил на Сицилии, 100 лет назад, к тому же - гомосексуалист.

Т.П. Ценности искусства вечные потому, что в стране прекрасного времени нет, а в нашем мире мы созерцаем его с различных сторон, как бы вращаясь вокруг прекрасного, созерцая его то с одной стороны, то с другой. Оно же всегда одинаково, цельно, потому что категория времени ему чужда. Раньше, столетие назад идеальность прекрасного осознавалась как доступное для восприятия, потом оно, прекрасное, отвернулось от нас.

А.А. Почему отвернулось?

Т.П. Это давняя история. Вы, конечно, помните пророческую картину А.А.Иванова “Аполлон, Кипарис и Гиацинт”? Аполлон изображен на ней не с музами, а с любимцами, которые вскоре преобразятся и оставят его безутешным в обществе муз. Кипарис станет деревом печали, вечно скорбящим из-за потери оленя. Диском Аполлона будет убит случайно Гиацинт, из крови которого появится цветок. Но это - потом. На картине 1831 года все в порядке. Только предчувствие чего-то недоброго заставляет на миг встрепенуться музоведа, очнуться от прекрасной музыки. Я бы назвал этот шедевр “Предчувствие войны в искусстве”.

А.А. (как бы внезапно очнувшись) Какой войны?

Т.П. Великой войны прекрасного с безобразным. Сначала готовилось нападение. Долго. Тщательно. 19 век - блестящий по разнообразию талантов. Но разнообразие расшатало классический образ. И вот затопали по картинам бурлаки, импрессионисты стали находить красивыми отходы производства (дым паровозов), поддакивая Тернеру. Укуренный в клубе, Делакруа “пьяной метлой” воспел “трупы и холеру”; а фотографией стали стращать художников, как теперь маленьких детей --  Бармалеем: что, мол, любой фотограф лучше сделает изображение, более “похоже”, давай теперь, будь добр, на нее не походи (и не поймешь сразу, на фотографию или реальность). Но эстетические категории были солидным базисом, достались европейцам от греков, ценились не только как антиквариат и удерживали массу “жрецов Аполлона”, “Любимцев муз” от безумия. Но враги красоты были хитры. Прежде, чем начать главный этап войны - открытую конфронтацию, они постарались подорвать основы - лишить Аполлона его опоры:  Гиацинта и Кипариса. Воспользовавшись табуированностью их отношений в европейском общественном мнении, решили разделить категории античности и расправиться с ними по отдельности. Начали с самых беззащитных - с мальчиков.

А.А. Вы имеете в виду процесс 1895 года?

Т.П. И его, и дело 1893 года. Ведь первым был удар по музыке и балету. Чайковский - лучший представитель прекрасного в музыке. Эхо его убийства разнесется по всему миру. Следующий через два года - процесс Уайльда. Другой конец Европы, не музыка, а литература, но тот же сценарий - лишить общество даже мыслей об этом виде эстетических воззрений,  ведь Уайльд в первую очередь был идеологом, пропагандистом, символом красоты. Этот подрыв “с двух сторон” стал сигналом к наступлению. Через четверть века почти полная победа “безобразного”. Но из крови рождается цветок. Гиацинт перерождается и появляется там, где его не ждут - дивный мир для него воссоздает Вильгельм фон Глоден, за ним - Вильгельм фон Плюшофф, Франческо Гальди, Елизар фон Кюпфер. Тут только проекция этого идеального мира, но воспринимается она как послание тайное. - Почитать, запомнить и скрыть от поругания. Эти партизаны хранят красоту в тайне, на островах, в горах, лесах. Города захватываются модернистами всех мастей. Разбиваются статуи в академиях, обломки выбрасываются на поругание, воцаряется квадрат. Черный квадрат как символ страшного сна Аполлона.

А.А. Ну вот. Вы опять меня пугаете.

Т.П. Что делать, Авдотья Андреевна, война есть война.

А.А. Но почему тогда фотография?

Т.П. Ну, не только фотография - кино, например, - ведь Вам нравятся не все фотографии вообще, лишь некоторые. Дело в магической сущности фотографии. Она позволяет нам визуализировать идеальный мир на фактическом уровне, но не каждый фотограф - жрец Аполлона. К тому же, Вы знаете не хуже меня:  конфронтация в искусстве достигла небывалых размеров, началась местами обыкновенная резня. Художники -  народ амбициозный, часть из них ушла в политику, чтобы вмешаться в конфликт с помощью армий (Гитлер, Луначарский, Маринетти, например). Живая душа искусства нежна, она не могла существовать в таких условиях, вот и произошло “переселение в иной мир”, трактуемое многими как смерть искусства. Я не буду рассматривать тут всю историю искусства последнего столетия, - вся она есть история “конфликта, войны, нет в ней мирных времен”. Дело в другом. Общение с прекрасным стало тайным культом. Проектор в темной комнате, показывающий нам на стене картину Иванова “Аполлон, Кипарис и Гиацинт” может быть выключен, если войдут эти фотографии (показывает на Глодена), можно быстро спрятать и говорить о Малевиче,  - для конспирации. Прекрасное должно скрываться в наш век чтобы не подвергаться поруганию. Посмотрите вокруг,  где место Венеры в современном обществе:  венерический диспансер, прилавок порнографиста.

А.А. Вы преувеличиваете, остались же музеи.

Т.П. Поверьте, преувеличение - исследовательский метод. Вспомните телескоп, микроскоп, очки, наконец. Музеи же превращены в кунсткамеры. Античная статуя в Эрмитаже приравнивается к ночному горшку Шумера из раскопок, идея кладбища там реализована как нигде - трупы людей и животных соседствуют в экспозиции с творениями Леонардо и Рафаэля, имеют инвентарные номера единой нумерологической системы. Толпы народа идут через залы не как поклонники прекрасного,  нет, это варвары-завоеватели ревизируют награбленное (искусство принадлежит народу).

А.А. (всхлипывая) Ну я же просила Вас, сидели тихо, смотрели фотографии… 

1992


Новиков Т.:Тайный культ // Кабинет  № 4, СПб., 1993. C. 7-14

Novikov T.: «Secret cult». // Timur Novikov.  Moscow, Avant garde, 1993.

Новиков Т.: Новый русский классицизм. // Издание Государственного Русского музея.
СПб. 1998